spiritfount@gmail.com
4. Трое в лагере
Лагерь Чепечанка был расположен на севере Пермской области на расстоянии 400 км от города Соликамска, где оканчивается магистральная железная дорога — единственный доступный вид транспорта в тех краях. А дальше на Север, включая и наш лагерь, — полное бездорожье. Лагерь относительно небольшой, около 700–800 заключенных. Лагерный режим общий: здесь содержатся заключенные, имеющие только первую судимость, хотя срок заключения у некоторых до 10 лет.
Первым из нас, троих верующих, в лагерь был доставлен Каншауби Джангетов — в январе 1967 года, в самые лютые морозы на Северном Урале. У Каншауби во время первого же обыска забрали всю его вольную одежду — теплую зимнюю рубаху, шерстяной свитер и даже шарф, и Каншауби сильно мерз в легкой арестантской одежде. Администрация лагеря назначила его в рабочую бригаду в лес, на прорубку и очистку просеки для будущей узкоколейной железной дороги. Расстояние от лагеря до места работы около 5 км, в бригаде 30–40 заключенных, в основном молодежь. На работу идти далеко, работа тяжелая, да и питание плохое. Охрана — трое солдат с автоматами и одна собака-овчарка, специально натренированная бросаться на заключенных по приказу солдат.
Зона голодная: заключенных кормят гнилой рыбой, из которой варят суп. Часто рыба, доставляемая в лагерь, настолько испорчена, что ее даже по лагерным меркам невозможно употреблять в пищу. И тогда эту рыбу просто выбрасывают рядом со столовой на одну кучу с гнилой капустой, гнилой картошкой и морковью.
Впрочем, выбрасывается только то, что уже совершенно испорчено и изъедено червями.
В лагере имеется несколько лошадей, на них возят продукты, дрова и воду из речки. Это страшно худые клячи, выражаясь лагерным жаргоном — доходяги. В свободные от работы время лошади пасутся на большой обледенелой куче пищевых отбросов, возвышающейся посреди лагеря рядом со столовой. Голодные лошади копытами бьют по ледяной куче, отрывая затем зубами замерзшую гнилую рыбу и другие отходы, и жадно поглощают все это вместе с костями и примерзшими к рыбе кусочками льда.
Часто рядом с лошадьми в этой же куче пищевых отбросов копаются и окончательно опустившиеся заключенные, их в лагере несколько десятков. Вечно голодные, небритые, грязные и завшивленные, в рваной одежде, они палками выковыривают из ледяной кучи гнилую рыбу или листья гнилой капусты и жадно едят. Иногда они выхватывают прямо из-под копыт у голодных лошадей куски гнилой рыбы, пинками отгоняя лошадей. Такое редко увидишь в обычной, нелагерной жизни. Мясо, которое выделяют в скудном количестве для приготовления лагерной похлебки, тоже порченое и протухшее. Но его не выбрасывают, как гнилую рыбу, а отмачивают в марганцевом растворе, а затем варят.
Трудно было Каншауби в первые дни: голодно, холодно, одиноко. По национальности Каншауби черкес, а в лагере были в основном только русские. Некоторые из заключенных к нему относились очень неприязненно: нерусский, да еще и верующий! А офицеры открыто издевались над ним и его верой: «Мусульманин — и баптист! Джангетов, почему ты веришь в Христа?! Христос — миф! Вот мы — русские, а не верим ни в Бога, ни в Христа! Как же ты, черкес, веришь в Бога — да еще не в Магомета, а в Иисуса Христа?!»
Каждый день продолжались подобные насмешки и издевательства. Когда Каншауби молился за столом перед приемом пищи, у него часто кто-то из заключенных потихоньку пытался утащить металлическую миску с супом. Когда он склонялся на колени для молитвы где-нибудь в укромном уголке жилого барака, в него бросали грязную обувь... А от семьи все не было и не было писем, хотя он каждую неделю посылал домой по письму. Он испытывал страшное одиночество.
Так проходили недели и месяцы, и Каншауби совсем приуныл. Не было у него ни Библии, ни Евангелия, не с кем было поделиться переживаниями: ни одной близкой души во всем лагере! Так тяжело было Каншауби только в годы юности, когда он уверовал во Христа и подвергся большим гонениям со стороны своих родных и односельчан-магометан. Но Каншауби знал, что Господь любит его, не оставит в одиночестве и скорби, и непременно поможет. В Слове Божьем записано:
«...когда попирают ногами своими всех узников земли, когда неправедно судят человека пред лицом Всевышнего, когда притесняют человека в деле его: разве не видит Господь?» (Плач 3:34-36). «Ибо Господь... не пренебрегает узников Своих» (Пс. 68:34).
В марте в лагерь прибыл новый этап заключенных. Каждый раз, когда приходит этап, — это большое событие для всего лагеря. «Откуда этап?! Есть ли земляки?» — интересуются обычно заключенные-старожилы, наблюдая за приемом этапа. В тот раз сам начальник лагеря встречал новоприбывших, некоторым он громко задавал вопросы. «За что осужден?! Вор? Убийца? Растратчик? Какая статья? Сколько принес?» — подстраиваясь под лагерный жаргон, спрашивал Станицкий новоприбывших, что означало: на сколько лет осужден?
Каншауби также издали наблюдал за приемом нового этапа. В его душе постоянно жила надежда: может, Господь пришлет в лагерь хотя бы одного брата по вере? Вдруг Каншауби услышал, как начальник лагеря выкрикнул фамилию: «Маховицкий! Какой срок? За что осужден?»
Высокий заключенный с открытым приветливым лицом ответил:
— За веру в Иисуса Христа, осужден на 2 года!
— Ты что, баптист? — спросил начальник.
— Да, я верующий, баптист.
— Откуда?
— Из Ленинграда.
— А, главный ленинградский поп! — захохотал начальник. — Ну, иди в зону! Там тебя уже ждет твой брат во Христе из мусульман, — издевательски произнес он.
А затем вполголоса начальник лагеря добавил: «И что это они, — имея в виду высшее начальство в Москве, — направляют в наш лагерь уже второго баптиста?! Хотят создать здесь баптистскую зону?»
Ободрился Каншауби: с прибытием Федора Владимировича Маховицкого стало светлей и радостней на душе — брат, родной брат по вере рядом! Каншауби не мог наговориться, и по вечерам, после работы, они подолгу беседовали обо всем пережитом, о своих семьях, о Церкви. «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!» говорится в Слове Божьем (Пс. 132:1). И уже холод — не холод, и затерянный в тайге лагерь — не каторга, а место прославления Бога и духовного укрепления.
Джангетов и Маховицкий поселились в одном бараке, в одной секции — помещении человек на 70. Они вместе открыто молились у своих нар по утрам и вечерам. Многие заключенные подходили и задавали вопросы о Боге, о вере, никто уже теперь не бросал в них обувь, когда они молились. Заключенные стали больше уважать верующих: «Смотри, — говорили они друг другу, — один баптист с Кавказа и не русский, другой — из Ленинграда, они раньше даже и не слышали друг о друге, а теперь как родные братья: все у них общее — как одна семья!»
Жизнь заключенных в бараке протекала своим чередом: громкие разговоры, споры, картежная игра, и никто, казалось бы, не обращал внимания на молящихся верующих... Но если в этот момент в помещение заходил офицер, то заключенные его сразу же предупреждали: «Начальник, тихо, не шуми — баптисты молятся!» И сами замолкали, как бы прислушиваясь к молитве. Наступала полнейшая тишина: были слышны только слова молитвы — и это в помещении, где проживает более 70 заключенных! Обычно в такой момент офицер терялся и, не зная что делать, пожимал плечами и быстро уходил из барака, даже не пытаясь помешать молитве.
А жизнь в бараке после ухода офицера сразу же возвращалась в свои привычные берега: шум, споры, крики. После окончания молитвы заключенные говорили Джангетову и Маховицкому: «Сейчас опять заходил офицер, но мы быстро его спровадили, а не то он бы еще придрался к вам!» А между собой заключенные рассуждали: «Видно, баптистам нельзя жить без молитвы! Они везде молятся: и на этапе, и в столовой, и утром, когда встают, и вечером перед сном. Такая у них вера! И чего их власти преследуют, в тюрьму сажают?! У баптистов самая правильная вера! Если бы все были, как баптисты, уже давно бы не было на свете тюрем и лагерей...»
А в апреле 1967 года в лагерь Чепечанку привезли и меня. Я был назначен электриком на дизельную электростанцию, которая находилась в рабочей зоне лагеря в небольшом деревянном здании. Рабочая зона вместе с электростанцией была расположена недалеко от жилой зоны и также находилась под охраной солдат и сторожевых собак.
Незадолго до моего прибытия в лагерь Каншауби был назначен на работу дневальным в ШИЗО — штрафном изоляторе, небольшой тюрьме в самом лагере, с несколькими камерами и служебным помещением для солдат. Заключенные, совершившие в лагере новое преступление или просто нарушившие лагерный режим, водворяются в ШИЗО обычно на 10–15 суток, где им положено одноразовое питание с пониженной суточной нормой хлеба: 400 граммов. Обычно камеры в ШИЗО очень холодные, а всю теплую одежду солдаты отнимают у заключенных перед водворением в ШИЗО, и только на ночь им выдаются старые грязные телогрейки, да к тому же еще завшивленные. Спят заключенные в ШИЗО на голых деревянных досках без каких-либо постельных принадлежностей.
Каншауби должен был раз в сутки под наблюдением солдат раздавать пищу заключенным в ШИЗО, а также топить дровами печи для обогрева камер, убирать помещение, поддерживать чистоту. Вначале ему было очень трудно работать в ШИЗО: многие заключенные в зоне хотели и даже требовали, чтобы Каншауби тайно передавал их друзьям в камерах ШИЗО табак, сигареты, спички, наркотики и даже ножи. Но Каншауби наотрез отказался, хотя за это некоторые угрожали ему расправой. Но он твердо сказал: «Я — христианин, и никогда не стану передавать табак, сигареты, наркотики и другие непотребные вещи. Можете меня убить за это! Но я даже в руки не возьму того, что запрещено в Библии и приносит только вред человеку! Я готов помочь вашим друзьям и тайно передать в ШИЗО хлеб, маргарин, сахар и другие продукты — я хорошо понимаю, как те, кто там находятся, страдают от голода и холода».
Так он и делал: когда ему давали кусок хлеба, намазанный маргарином или повидлом, Каншауби заворачивал все это в газету и клал в большой карман своей куртки. Потом, выбирая момент, когда рядом с ним не было солдат, он передавал хлеб в камеру заключенным. Вскоре все в лагере уже знали, что христианин Каншауби никогда не прикоснется к наркотикам или сигаретам, но всегда готов тайно передать в ШИЗО хлеб и другие продукты. «Такая у них строгая вера, у баптистов!» — поясняли друг другу заключенные. Каншауби стали еще больше уважать в лагере, многие заключенные были с ним приветливы и ласково называли его «батя»-отец.
Но один случай очень расстроил Каншауби. Дежурный офицер дал ему небольшую бутылочку с очень сильным средством для борьбы с вшами и кисточку. На ночь заключенным в камерах ШИЗО вместо одеял и матрацев выдавали телогрейки, которые были страшно завшивлены. Офицер поручил Каншауби аккуратно кисточкой обработать все швы телогреек, где больше всего бывает гнид, и предупредил быть очень осторожным с этим ядом: «Джангетов! Смотри, чтобы яд не попал на руки, это очень опасно: будут ожоги и язвы!»
Каншауби приступил к этой опасной работе в одной из пустых камер. Он предупредил солдат: «Не прикасайтесь к этому пузырьку, в нем яд!» Но каким-то образом об этом узнали заключенные, сидящие в камерах, и очень этой бутылочкой заинтересовались. В лагере трудно достать наркотики и водку. Некоторые из заключенных готовы выпить все что угодно, чтобы только впасть в опьянение или «кайф», как они говорят. Для этого они пьют антифриз для машин, даже разводят в воде зубную пасту и пьют этот раствор в большом количестве.
Узнав о средстве против вшей, заключенные решили выкрасть пузырек, так как они знали, что просить его у Каншауби было бесполезно. Они решили развести ядовитую жидкость водой и использовать как наркотик. И когда заключенных под охраной водили в туалет, они сумели выкрасть пузырек.
Каншауби заметил пропажу не сразу, а когда прошло уже несколько часов. Как только он обнаружил, что исчезла бутылочка с ядом, он в первую очередь спросил о ней у солдат. Те ответили, что не знают. Тогда они заглянули в одну из камер ШИЗО и увидели странную картину: пятеро заключенных в этой камере пели, смеялись, танцевали, прыгали. Один из них сидел на полу, бессмысленно глядя в потолок и заливаясь счастливым смехом. Другой пытался руками что-то схватить в воздухе. И никто из них не реагировал на вошедших в камеру солдат. Потом всех их стало сильно рвать, они кричали, стонали... Каншауби испугался за их жизнь. Вызвали дежурного офицера. Он приказал залить в рот каждому из наркоманов по полведра воды, им промыли желудки. Офицер сказал: «Выживут! Ничего с ними не случится. У них желудки луженые!»
На следующий день было очень тихо в этой камере, заключенные были спокойные и умиротворенные, никто не умер и не жаловался на недомогание. Когда они увидели Каншауби, то приветливо заулыбались. «Прости нас, батя, что увели твой пузырек! Такой был кайф, как от анаши! Нет ли у тебя еще такого пузырька?» — ласково спрашивали они у Каншауби.
Примерно через месяц после моего прибытия в лагерь начальник отдал мне все бумаги, которые он забрал у меня при поступлении в лагерь. Но Библию не вернул... Однако в моих бумагах было много выписок из Библии на отдельных листках, особенно из Книги Псалмов. Этим я занимался в Лефортовской тюрьме, когда у меня была Библия. Теперь все эти выписки были у нас — как это было дорого нам! По вечерам в свободное от работы время мы читали псалмы, а Каншауби аккуратно переписывал их в свою тетрадь. Особенно мы любили читать Псалом 83, который я также переписал в Лефортово:
«Как вожделенны жилища Твои, Господи сил! Истомилась душа моя, желая во дворы Господни; сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому. И птичка находит себе жилье, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих, у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!
Блаженны живущие в доме Твоем: они непрестанно будут восхвалять Тебя. Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением...» (Пс. 83:2–7).
Когда я переписывал из Библии этот псалом, меня окружало безмолвие Лефортовской тюрьмы: тесная камера на 2–3 человека, со всех сторон — камень и железо, молчаливая охрана. Двойные решетки на высоких окнах. И полная тишина... В окнах вместо стекол — белый пластик. В верхней части окна под самым потолком — форточка. Только когда она открыта, виден крохотный кусочек неба с медленно проплывающими облаками. Скорбно смотрит заключенный на этот маленький квадратный просвет.
Но для верующего небо — это не только облака или мерцающие вдали звезды. «Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю» (Пс. 120:2). «Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа...» (Флп. 3:20). Так Сам Бог укрепляет душу верующего через Свое вечное Слово — Библию. Размышляя в Лефортовской тюрьме над 83 Псалмом, я написал стихотворение:
Как вожделенны жилища Твои,Господи сил, Господи сил!
Молитвы мои, все силы мои
К Тебе, Господь, устремил!
Там, на вершине, сердце мое —
И дум, и желаний полет!
Там птичка находит себе жилье,
И ласточка гнезда вьет.
О, как истомилась душа моя,
Желая к Тебе, мой Бог —
К Твоим алтарям, в Твои края,
Где нет ни тюрьмы, ни тревог!
И теперь в этом таежном лагере как дорого было мне духовное общение с братьями моими по вере и служению Богу, братьями по узам за веру Христову! Полковник Петренко в Лефортовской тюрьме сказал мне, что тюремные стены и таежные лагеря — вот и все горизонты моей жизни! Но как он ошибся! Ему как атеисту трудно понять, как обогащает нашу жизнь Господь, понять Его величие и премудрость, Его любовь и сострадание к людям. Наши горизонты веры — это служение Богу и людям, это исполнение повеления Иисуса Христа: идите, научите все народы Евангельской истине! К этому мы стремимся здесь, на земле, и этому посвящаем всю жизнь. А впереди нас ожидает вечная жизнь в общении с Богом. Поэтому мы не унывали в этом суровом северном лагере, но были радостны и исполнены светлой надежды на Бога.
Каждый из нас знал много стихов из Библии наизусть, и мы решили их все записать в тетрадь. Каншауби взял также мои выписки из Библии, которые я сделал в Москве, в Лефортово, и каждый вечер пополнял свою тетрадь новыми стихами из Библии.
Мы часто вместе молились, беседовали, делились новостями из писем от родных и друзей по вере. Писем приходило много. Все они, безусловно, проходили проверку цензора в лагере. Но нам вручали почти все, хотя и с некоторой задержкой. Сами же мы имели право написать и отправить из лагеря четыре письма в месяц, и мы писали письма ободрения и утешения нашим родным и друзьям. В ту зиму я написал стихотворение своей старшей дочери Наташе в ответ на ее письмо:
Твое письмо, любимая моя,С приветом ласковым и памятью о юге
Пришло в мои таежные края
В вечерний час, под песни злобной вьюги.
Едва поднялся утренний рассвет,
На землю опустив лучи косые,
Я передал горячий твой привет
Моей любимой и родной России:
Тайге задумчивой, где зверя вольный след
Мне говорит о радостях свободы.
Ручью таежному, что панцирем одет,
Откованным на кузнице природы.
Горам, верней — отрогам дальних гор,
И лагерю с колючими рядами,
Откуда сердце рвется на простор
И жаждет драгоценной встречи с вами!
Привет и от меня любимой стороне:
Родному Киеву, цветущей Украине,
Днепру, бегущему в долине,
И всем, кто помнит обо мне.
А между тем на Север пришла весна. Солнечные лучи, ласковые и щедрые, пробуждали тайгу к жизни. Большие уральские снега потемнели, сугробы стали оседать и быстро таять. Деревья, освободившись от тяжести снега, облегченно расправляли свои могучие ветви. Побежали веселые ручьи, небольшие таежные речки, сбросив ледяной покров, превратились в стремительные, шумные потоки талой воды. Над тайгой и над лагерем потянулись высоко в небе бесконечные караваны журавлей, гусей, уток. Тайга наполнилась многоголосным пением вернувшихся с юга птиц...
Стало теплей и в лагере. Заключенные сбросили свои тяжелые зимние бушлаты, громоздкие валенки, а вместо шапок одели синие или черные фуражки. По воскресеньям мы втроем уходили подальше от бараков, благо, зона была большая. В одной части зоны сохранились высокие пни от срубленных деревьев. Здесь мы проводили свои собрания: молились, пели гимны, делились друг с другом Словом Божьим, записанным в наших сердцах.
Каншауби получал много писем от жены и от друзей по вере. Дома у него осталось шестеро детей. Его жена Тоня могла работать не более 3–4 часов в день, так как все дети были еще школьного возраста. Но Церковь заботилась о нуждах семьи узника, верующие постоянно помогали им пищей и одеждой. Кроме того, большой помощью для семьи была корова по имени Зойка. Когда Каншауби был еще на свободе, он сам ухаживал за Зойкой, на ее молоке росли дети Каншауби. Теперь вся забота о корове легла на Тоню: она в письмах много писала о Зойке, спрашивала совета, как поступить, если корова плохо ест или приболела, что делать с родившимся бычком. Каншауби в письмах давал подробные советы Тоне, как поступать в том или другом случае.
Дети радовали Каншауби, особенно младшие: они посещали богослужения, их письма дышали детской верой и радостью в Господе. Но сердце его тревожилось о старших сыновьях: они были равнодушны к Богу, и это служило большой скорбью для Каншауби и Тони. Каншауби много молился о своих сыновьях.
Однажды я заметил на глазах у Каншауби слезы. Он получил письмо от своей семьи и торопливо читал его. А потом сказал мне: «Как тяжела разлука с семьей! Только Господь дает силы и мне и им переносить ее...» Я замечал подчас грусть и на лице Федора Владимировича. Да и мне самому было нелегко: как вспомню детей, жену, маму — заноет сердце.
Дети, дети мои! Снова годы разлуки... Через стены тюрьмы вижу ваши глаза. Ваши милые лица и нежные руки — И блестит на ресницах слеза. Чем утешу я вас в час коротких свиданий? Расскажу ль, как и сам в семь мальчишеских лет Расставался с отцом, подавляя рыданье, А потом лишь годами смотрел на портрет... Расскажу ли о том, как среди испытаний Полюбил я всем сердцем обширный наш край! Разноцветные нити полярных сияний, И родной Украины задумчивый гай. Дети, дети мои! Вам завет оставляю! Вера, правда, любовь — в этом смысл бытия! Жизнь пройти со Христом всей душою желаю, А затем — небеса, голубые края!
Очень интересные письма получал Каншауби от одного верующего старичка с Кавказа. В своих письмах тот обращался не только к Каншауби, но и к начальнику лагеря. Письма были примерно такого содержания:
«Дорогой брат во Христе, Каншауби, мир тебе!
Это письмо пишет тебе брат по вере Степан. Ты должен хорошо помнить меня, мне 84 года. Мы с тобой много раз встречались и беседовали. Теперь ты в заключении: Господь послал тебя в лагерь, чтобы ты рассказал о Божьей любви всем заключенным, всем солдатам и офицерам лагеря и особенно начальнику.
Гражданин начальник! Бог послал в твой лагерь Своего верного слугу, проповедника Каншауби Джангетова. Слушай его слово о Боге и покайся, прими Христа в свое сердце, и обретешь жизнь вечную!»
В своих письмах старец Степан ободрял Каншауби: «Не малодушествуй, брат Каншауби, перед начальником, не молчи, призови его к покаянию!» Начальник лагеря Станицкий знал об этих письмах через цензора и, встречая в зоне Каншауби, говорил: «Что это твой старик беспокоится о моей душе?! Пусть о своей подумает, ему скоро сто лет будет, умирать пора. Развел баптистскую пропаганду! Или он к нам в лагерь захотел, на Чепечанку? Места хватит! Напиши ему, чтобы больше не присылал таких писем».
Когда я прибыл на Чепечанку, Федор Владимирович поделился со мной своей радостью:
— Знаешь, а у меня уже Клава была на свидании!
Я спросил:
— И разрешили?! Начальство не препятствовало?
Он ответил:
— Нет, без проблем, разрешили личное свидание.
В каждом лагере есть специальное помещение для свидания заключенных с их семьями. В этом помещении обычно две-три отдельные комнаты, туалет, кухня. На окнах — решетки, дверь на замке, под охраной. На Чепечанке было две комнаты свиданий. Как правило, личное свидание с семьей в те годы в лагерях общего режима разрешалось заключенным два раза в году на один или два дня, а в редких случаях — на три дня.
Нелегко было добираться на свидание в северный таежный лагерь женам, детям и матерям заключенных. Страшно тяжелая дорога, много опасностей в пути. Редко какая жена заключенного из Москвы, Ленинграда или с Украины рискнет отправиться на свидание в таежную глушь. Но жены верующих узников старались всегда, как только предоставится возможность, посетить своих мужей даже в самых отдаленных лагерях.
Жена Маховицкого, Клавдия Александровна, была в лагере Чепечанка уже через две недели после прибытия туда ее мужа. Она приехала из Ленинграда, и трое суток они были вместе. Клавдия Александровна привезла мужу продукты и теплую одежду. Но главное — она рассказала ему о друзьях по вере, передала многочисленные приветы, сообщила, что Церковь бодрая — и не только в Ленинграде, но и по всей стране, и это несмотря на усилившиеся гонения, аресты и суды. Много молодежи приходит ко Христу, много детей посещают собрания. Все это очень ободрило Федора Владимировича. Он же, со своей стороны, как пресвитер церкви евангельских христиан-баптистов в Ленинграде, передал через жену много добрых советов для братьев-служителей.
Вскоре после моего прибытия в лагерь моя жена Надя тоже приехала ко мне из Киева на двухдневное свидание. Было очень радостно, много привезла она новостей. Нас особенно обрадовало, что Надя, кроме продуктов, привезла маленькую бутылочку с виноградным вином: приближались дни Пасхи, и мы очень хотели совершить вечерю Господню в страстной четверг.
Одно только нас огорчало: не было у нас ни Библии, ни Евангелия. Администрация лагеря тщательно обыскивала наших жен — и Клаву, и мою Надю — перед началом свидания; искали Библию. Надя привезла на свидание Евангелие, но его отобрали у нее офицеры еще до начала свидания.
Два дня длилось свидание с Надей. Я расспрашивал о друзьях по вере, о Церкви, о каждом из наших четверых детей: Наташе, Пете, Лизе и самой маленькой — Жене, которой было всего два года. Перед моим арестом, в мае 1966 года, она сделала свой первый шаг. Когда мы теперь увидимся — знает лишь Господь! И хотя мы с грустью расставались с Надей, впереди у нас был не мрак отчаяния, не безнадежность, но светлые горизонты Божьей любви и Его водительства.
Со свидания я принес в зону небольшую бутылочку с вином для хлебопреломления, при обыске солдат не обратил на нее внимания. Мы хранили ее в жилом бараке в нашей тумбочке, где обычно держали дневную пайку хлеба, кружку и ложку. Продукты, которые мы получали в посылках или в передачах, нельзя было хранить в бараке — украдут. В лагере была специальная каптерка, где хранились личные продукты. Каптеркой заведовал один из заключенных — Костя-москвич, бывший таксист. Он находился в продуктовой каптерке круглосуточно, там же и спал. Добросовестный и честный, Костя был дружелюбно настроен к нам, верующим.
«Я хорошо знаком с баптистами, — говорил он. — У меня дома соседи верующие, баптисты. Хорошие люди, им можно полностью доверять! Никогда у нас с соседями не было ссор или скандалов. Правда, в газетах вас, баптистов, страшно ругают. Но не верю я этому, все это — пропаганда! Наша власть просто завидует вам, ваша христианская мораль выше их атеистической. За это и я вас уважаю! Да и Станицкий вас уважает, он только для порядка, по должности, рычит на вас».
Я спросил у Кости:
— Откуда ты знаешь, что Станицкий нас уважает?
— Сам слышал, как он хвалил вашу веру. Станицкий говорил, что сейчас из религиозников в тюрьмах и в лагерях находятся в основном баптисты, — горячо, убежденно утверждал Костя.
От него я услышал о том, как преломляются в сознании населения события, связанные с жизнью нашего евангельско-баптистского братства. Костя мне рассказал: «Я — московский таксист. А таксисты знают все новости в городе; и сами многое видят, и пассажиры рассказывают. Несколько лет тому назад в Москве я вез в такси какого-то деятеля из Сибири. Он только что приехал из Барнаула. Там, в Барнаульской тюрьме, убили вашего баптиста. И в Барнаул собрались баптисты со всей Сибири — тысячи. Так говорил этот сибирский деятель. В город ввели войска, боялись беспорядков! Ты слышал об этом?»
«Да, конечно, я слышал об этом», — ответил я Косте, и рассказал ему о нашем брате по вере Николае Хмаре из города Кулунды, Алтайского края. Николай Хмара был арестован за веру в Бога и подвергнут пыткам в Славгородской тюрьме, а затем его полуживым привезли в Барнаульскую тюрьму, где он и умер. Это произошло в декабре 1963 года. Тело Николая Хмары власти отдали родным для похорон. На похороны действительно собралось очень много верующих, но беспорядков не было, верующие вели себя спокойно, хотя и потребовали создания Правительственной комиссии для расследования этого дела.
— А еще я тебе расскажу о том, чему я сам был свидетелем в мае прошлого года, — продолжал Костя. — Я лично видел, как в Москве баптисты пытались захватить ЦК партии! Их тысячи съехались в Москву со всей страны. Я проезжал в тот день через Старую Площадь в центре и сам видел перед зданием ЦК многотысячную толпу народа — это были баптисты! Но власти вызвали войска и всех баптистов арестовали.
В рассказе Кости было много преувеличений, и я постарался ему объяснить:
— Да, действительно, наши верующие собрались в Москве в мае 1966 года. Они приехали из 120 городов страны и привезли с собой сотни заявлений и свидетельств о жестоких гонениях, документы, фотографии о массовых преследованиях за веру в нашей стране. Верующие не пытались захватить ЦК партии, да и было их всего около 500 человек. Они просили только встречи с главой государства, но их всех арестовали, а затем многих судили.
Так мы беседовали с Костей не один раз, но как только речь заходила о Боге и его личном отношении к вере, Костя замолкал и терял всякий интерес к дальнейшей беседе.
Заключенные, хранившие свои продукты в каптерке, обычно перед завтраком, обедом или ужином заходили туда и брали из своих запасов, что им было нужно. Мы тоже хранили у Кости свои продукты, но бутылочку с вином для вечери Господней оставили в тумбочке в жилом бараке, не доверив Косте, потому что он был большим любителем выпить.
Солдаты и офицеры часто проводили обыски в жилых бараках, проверяя содержимое тумбочек. Так была обнаружена и наша бутылочка с вином. Солдат хотел было выбросить ее в мусорное ведро, но офицер, руководивший обыском, взял ее в руки, понюхал содержимое и сказал: «Это церковное вино, баптисты берегут его для причастия. Нельзя его выбрасывать, Бог накажет!» И он поставил бутылочку с вином на место. Все это происходило в наше отсутствие, мы были на работе, и нам об этом рассказал вечером один из заключенных.
Приближались дни Пасхи. Нам нужно было найти помещение, чтобы совершить вечерю Господню в память Его страданий и мученической смерти за нас на кресте. Но где? В жилом бараке нельзя — очень шумно, да и помешает лагерное начальство. Каншауби как-то сказал: «Я говорил с санитаром, и он разрешил нам собраться в четверг вечером в больничной палате. Сейчас там никого из больных нет».
Так мы и поступили. В лагере в одном из бараков был расположен кабинет врача, хотя сам врач посещал лагерь только раз в два-три месяца. Рядом с кабинетом врача было небольшое помещение — палата для больных заключенных, где стояло 5–6 железных коек. В последнее время в этой палате никого не было. Больные в лагере, конечно, были, но врач уже несколько месяцев в лагере не появлялся. Лежавшие в этой палате или поправились и их перевели в жилую зону, или умерли, а новых больных без направления врача сюда не помещали.
Заведовал палатой и врачебным кабинетом санитар, один из заключенных — человек весьма далекий от медицины, шофер по специальности. Он разрешил нам совершить вечерю Господню в пустующей больничной палате. Вечером мы собрались там. Принесли с собой кусок черного арестантского хлеба, поставили на стол маленькую бутылочку с вином и стакан. Преклонили колени, помолились и попросили Господа благословить это маленькое собрание и сохранить нас от злых людей.
Братья, Федор и Каншауби, попросили меня совершить вечерю Господню. Нам особенно дорого было это духовное общение вокруг трапезы Господней здесь, в таежном лагере. Я уже больше года не принимал участие в хлебопреломлении, Федор и Каншауби — тоже. Для нас эта заповедь Господня имела глубокий смысл, так как Сам Иисус Христос совершил ее перед тем, как был арестован и предан на страдание и мучительную смерть на кресте. Сегодня Церковь Христова гонима, как и Он был гоним. Господь и нас, христиан XX века, удостоил испытать узы за верность Его Святому Слову.
Атеизм в нашей стране выступает в роли не просто идеологии или мировоззрения, но облачен государственной властью и обладает мощным аппаратом насилия: судами, секретной полицией, тюрьмами, лагерями. Атеистическая государственная власть пытается отнять у нас веру в Бога, лишить духовных ценностей. Нас троих государственный атеизм за веру в Бога лишил свободы, но и здесь, в таежном лагаре, мы собрались сегодня вокруг хлеба и вина, чтобы вспомнить крестные страдания Господа нашего Иисуса Христа. Вспомнить Его тяжкие мучения за нас и как над Ним издевались, как били Его тростью по голове и даже плевали на Него. И это все Он претерпел за нас, за наши грехи.
Вдруг кто-то постучал в дверь и тихонько приоткрыл ее. Показалась голова санитара.
— Гнутый с солдатами идет сюда!
— Что будем делать?! — смотрю я на братьев.
— Продолжать! — отвечают оба. Обращаюсь к санитару:
— Ты не будешь возражать, если мы продолжим наше служение?
— Нет, конечно, продолжайте! Я хотел только предупредить вас, — и санитар, прикрыв дверь, уходит.
Я произношу по памяти слова из Библии: «Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: „приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание“. Также и чашу после вечери, и сказал: „сия чаша есть новый завет в Моей Крови: сие творите, когда только будете пить в Мое воспоминание“. Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор. 11:23-26).
Я взял в руки кусок лагерного хлеба и еще раз повторил слова Господа нашего Иисуса Христа:
«Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание». Память о страданиях Христа никогда не умрет. Проходят века, тысячелетия, но верующие продолжают вспоминать Его мучения и смерть на Голгофском кресте. Враги хотели не только физически убить Иисуса Христа, но и уничтожить всякое воспоминание о Нем, полностью стереть имя Христа из сознания человечества. Его предали мучительной, позорной смерти на кресте, рассчитывая на то, что если в будущем кто-то и вспомнит о Распятом, то только с ужасом и с отвращением.
Но невозможно предать забвению Христа. Иисус Христос — центр мировой истории. Более того, Он — Источник всего мироздания, «Ибо все из Него, Им и к Нему» (Римл. 11:36). Он был прежде всего творения, когда еще не было «ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной» (Притч. 8:26). «Все чрез Него начало быть... В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков» (Иоанна 1:3-4).
Последователи Иисуса Христа продолжают вспоминать Его страдания во все времена, при любых обстоятельствах. Я помолился над хлебом, разломил его на-три части и передал каждому из братьев. В это время опять раздался стук в дверь, и показалось улыбающееся лицо санитара: «Прошли мимо! Все нормально!»
Я вылил вино в стакан, набралось его с треть стакана. Взяв в руки стакан с вином, я продолжал: «Господь сказал: «сия чаша есть новый завет в Моей Крови, — сие творите когда будете пить в Мое воспоминание»». Затем я передал вино брату Маховицкому, он помолился над ним, и мы втроем разделили эту чашу воспоминания смерти нашего Господа.
После этого, опустившись на колени, мы горячо благодарили Бога за Его подвиг любви на Голгофском кресте. Мы благодарили Его за спасение, за жизнь вечную и за эти узы. И в тот момент не существовало для нас ни лагеря, ни пустой больничной палаты, а только радость от сознания, что Господь любит нас и мы спасены Им для вечной жизни! В заключение нашего служения мы даже спели потихоньку гимн:
Люблю, Господь, Твой дом, чертог любви Твоей;Люблю я Церковь из людей искупленных Христом.
Я рад иметь всегда общенье духа с ней,
Нести все тяжести труда и крест ее скорбей.
Содержание
2013-01-19
Георгий Винс
19501