spiritfount@gmail.com
5. Последние дни вместе
Нам было хорошо вместе в этом северном лагере, как написано в Слове Божьем: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!» (Пс. 132:1). Но через какое-то время мы с Федором заметили, что Каншауби все больше и больше грустит по своей семье: детям и жене.
— Каншауби, а почему бы Тоне не приехать к тебе на свидание? — как-то спросил его Федор.
— Очень далеко наш лагерь от Кавказа, — сказал Каншауби печально. — Да и кто останется дома с младшими детьми?
— Напиши письмо братьям в церковь, чтобы помогли Тоне съездить к тебе, — посоветовали мы ему.
Каншауби написал об этом и церкви, и своей жене. Вскоре он получил письмо от Тони с сообщением, что она скоро приедет. Радости Каншауби не было предела: он ходил веселый, улыбающийся. Начальник лагеря дал разрешение на три дня свидания и официально назначил дату. Через несколько недель приехала Тоня.
Как-то вечером, придя с работы, я увидел улыбающихся, оживленных Каншауби и Федора.
— Тоня приехала! — почти крикнул Каншауби, когда увидел меня.
— Поздравляю, брат мой! — с радостью обнял я его. — Когда начало свидания?
— Сейчас пойду к дежурному офицеру и узнаю, — и Каншауби радостно заспешил на вахту.
Вскоре Каншауби уже был на свидании. Трое суток его не было с нами, и мы радовались, что он получил такой подарок от Господа — быть вместе со своей женой после почти годовой разлуки. Мы с нетерпением ожидали, когда Каншауби вернется со свидания и расскажет нам о жизни верующих на Кавказе, а также новости о своей семье. А еще мы с затаенной надеждой ждали, что, может быть, на этот раз через Тоню получим Евангелие. Мы усиленно молились об этом в последнее время.
На второй день свидания Каншауби мы с Федором Владимировичем подошли к помещению для свиданий. Дело было вечером, одно из окон комнаты выходило в нашу зону. Окно было на две трети закрашено белой краской, снаружи была прибита металлическая решетка, но в верхней части окна стекло было чистое, прозрачное и можно было видеть лица людей. Тоня и Каншауби увидели нас и стали радостно улыбаться и приветливо махать руками. Мы тоже улыбались им и показывали рукой на небо, где наш вечный дом и где нет тюрем и лагерей, нет скорбей и никогда не будет разлук.
Окончились три дня свидания, и вот Каншауби опять с нами. Радостный и в тоже время грустный после разлуки с Тоней, он загадочно посматривал на нас.
— Есть хорошие новости? — спросил я.
— Евангелие! — тихо произнес брат Каншауби.
— Слава Богу! — в один голос воскликнули мы. — Господь услышал наши молитвы! Как мы истосковались по Его Слову!
Это чудо Божие, что Тоня пронесла Евангелие в комнату свидания, а Каншауби сумел пронести его в зону. Теперь мы могли читать Слово Божие! И не только мы, но и другие заключенные — в лагере было уже человек десять, которые интересовались Евангелием.
Тоня также привезла и передала Каншауби продуктовую передачу. В нашей зоне было много голодных людей, которые не получали продуктовых передач или посылок от родственников. Поэтому продуктами, которые привозили в лагерь наши жены: Клава, Надя, а теперь и Тоня, мы делились с другими заключенными.
Особенно мне запомнился один высокий худой паренек из Ташкента: продолговатое смуглое лицо, черные выразительные глаза. Осужден он был за какое-то мелкое воровство. Его отец узбек, а мать — еврейка. В детстве он был беспризорником. Паренек этот хорошо пел грустные песни о маме. Заключенные дали ему кличку «Джага». Он постоянно был голоден. Застенчивый, робкий, с печалью в глазах, он тихим голосом просил: «У вас не найдется лишнего кусочка хлеба?» Мы старались помочь Джаге, чем только могли, и не только пищей или одеждой, но ободрить его, указать на Христа.
В бедственном положении, вечно голодным был также один москвич. Высокий, страшно худой, одни кости да кожа. Звали его Сергей. Он имел небольшой срок, всего один год заключения — за какую-то пьяную драку в Московском метро. Всегда молчаливый, он работал в жилой зоне лагеря на подсобных работах: что-то штукатурил, красил, ремонтировал в кабинетах начальства лагеря, в столовой, в жилых бараках. Одежда его постоянно была выпачкана в известке и в краске. Сергей был каким-то запуганным, скрытным, заключенные его не любили и все допытывались: «Кем ты был в Москве?! Где работал? Ты не похож на простого человека!»
Иногда на него замахивались кулаком, чтобы ударить, и Сергей молча отходил в сторону. Мы видели, что этот человек очень страдает от недоедания и одиночества, и старались уделить ему внимание, ободрить добрым словом. Мы делились с ним хлебом, повидлом, маргарином — чем могли. Когда мы говорили ему о Боге, он внимательно слушал нас, но редко задавал вопросы. И мы не знали его действительного отношения к вопросам веры, к Богу: может быть, он внимательно слушал нас просто из вежливости?
Срок Сергея уже подходил к концу, когда он однажды сказал мне: «Георгий, когда я буду освобождаться. то в последний день хочу с тобой наедине о чем-то очень важном поговорить!» В день освобождения он зашел в наш барак, простился с Федором и Каншауби, поблагодарил нас за помощь. «В этом лагере только вы — люди в полном смысле этого слова!» — сказал нам Сергей на прощание.
Затем он попросил меня проводить его до вахты. «Георгий! Я хочу тебе открыть душу. Никто в лагере не знает, кто я, кроме офицера спецчасти... Я случайно попал в этот уголовный лагерь, меня не должны были здесь содержать. В Москве я был офицером милиции в звании майора. Однажды в метро я крупно поссорился с одним молодым человеком. Я был немного пьян, мы о чем-то поспорили, он меня толкнул, и я его ударил. А он оказался родственником министра внутренних дел. Так я здесь оказался, это месть министра. Обычно нас, работников милиции или КГБ, осужденных за преступления, содержат в специальных лагерях, где нет уголовников. Если бы только заключенные здесь узнали, кто я на самом деле, то меня бы ночью убили, задушили!» — говорил с горечью Сергей.
Затем он продолжал: «Я очень благодарен вам, верующим, за проявленное ко мне добро! И не только за хлеб и маргарин — спасибо вам за ваше человечное отношение ко мне! Спасибо за слова о любви Божьей!» Сергей разволновался и почти со слезами выкрикнул: «Я как майор милиции участвовал в разгонах богослужений ваших баптистов под Москвой, в Дедовске. Я арестовывал ваших братьев по вере, издевался над ними! Я — ваш гонитель, и вот здесь, в лагере, мне никто не помог, кроме вас — верующих!»
«Сергей, когда вернешься в Москву — найди верующих, которых ты гнал, посещай их собрания, — попросил я его. — Тебе нужен Христос! Ты нуждаешься в спасении, Христос любит тебя!» Потом мы крепко пожали друг другу руки. «Я буду молиться за тебя, Сергей, всю мою жизнь!» — сказал я на прощание. Возвратившись в барак, я рассказал братьям о беседе с Сергеем, и мы каждый день вспоминали о нем в наших молитвах пред Отцом Небесным.
Когда меня из Москвы везли этапом в этот северный лагерь, на пересылке в Перми я познакомился с молодым заключенным лет восемнадцати, его звали Валерий. У него сильно болели зубы: возможно, был нарыв, так как одна щека сильно опухла... От боли он не мог ни есть, ни спать, и сильно мучался. Я старался хоть чем-то ему помочь, и отдал ему свой сахар, чтобы он мог хотя бы сладкого горячего кипятка выпить и немного подкрепиться. Потом, когда опухоль спала, Валерий сблизился со мной, мы с ним о многом беседовали. Он рассказывал о своей жизни, я — о своей. Валерий был мелким воришкой, он что-то украл и получил два года.
Он очень интересовался моими взглядами на жизнь и веру. «Георгий, ты действительно веришь в Бога?! Это так странно! Я никогда серьезно об этом не думал. Мне с раннего детства внушали, что Бога нет: сначала родители в семье, потом учителя в школе. Мой отец был офицером Советской Армии, он погиб в 1956 году в Венгрии. Мать вскоре снова вышла замуж, родилась сестренка от второго брака, а я стал ненужным. Отчим меня почему-то невзлюбил. Я плохо учился в школе и стал мелким воришкой. И вот теперь я здесь — в тюрьме», — так в нескольких словах Валерий описал свою жизнь.
Когда нас с Валерием в числе других заключенных привезли в лагерь Чепечанку, я познакомил его с Федором и Каншауби. Он как-то сразу стал для нас своим, близким. А когда у нас появилось Евангелие, Валерий был одним из первых, кто стал его читать. Вскоре он начал открыто вместе с нами молиться.
Через полгода после прибытия Каншауби, а затем и нас с Федором, в лагере было уже более десяти человек, которые стали приближаться к Богу. Но открыто молиться с нами решался пока один только Валерий. Администрация лагеря была встревожена, а начальник лагеря Станицкий как-то заявил среди офицеров: «Если не принять решительных мер, то через полгода половина лагеря станут баптистами!» Конечно, он сильно преувеличивал, но основания для тревоги у атеистов были.
В начале июля в лагерь прибыла из Москвы комиссия Министерства внутренних дел. За несколько дней до этого начальством лагеря была срочно организована для заключенных баня, всем выдали чистое нижнее белье, брили заросшие щетиной лица, сменили постельные принадлежности: простыни, наволочки, одеяла. Лагерную зону тоже чистили, приводили в порядок, привезли даже чистый речной песок и посыпали им дорожки в зоне. Было срочно сделано несколько клумб и посажены цветы. В столовой уничтожили мух, которые до этого тысячами кружились над мисками заключенных. А также присыпали песком жалкие остатки зимних пищевых отбросов посреди зоны, которые лошади не успели за зиму съесть. Сейчас лошади уже потеряли всякий интерес к остаткам гнилой рыбы: много было зеленой сочной травы вокруг!
На стенах бараков были прибиты большие фанерные щиты с портретами Ленина, а также обновленные свежей краской лозунги: «Учение Ленина верно и потому — вечно!», «Ленин и теперь живее всех живых!», «Партия и народ едины!», «На свободу с чистой совестью!», «Дадим Родине больше леса!»
Шел 1967 год, приближался юбилей пятидесятилетия Советской власти (1917–1967 гг). По всем лагерям заключенные ожидали большой амнистии. Московская комиссия пробыла в нашем лагере только два дня. Члены комиссии прошли по лагерю, заглянули в жилые бараки заключенных, посетили столовую. Они также вызвали для беседы десятка два заключенных, среди них был и Маховицкий. Беседа состоялась в кабинете начальника лагеря, где, кроме членов московской комиссии, присутствовали еще начальник лагеря Станицкий и два-три лагерных офицера. Председатель комиссии, полковник МВД, спросил Маховицкого:
— Вы, наверное, знаете, что в этом году ожидается амнистия для заключенных по случаю пятидесятилетия Советской власти?
Маховицкий подтвердил, что знает.
— А как вы лично считаете — вас освободят по амнистии?! — спросил полковник.
Маховицкий неопределенно пожал плечами:
— Не знаю!
— За что вы находитесь здесь? — последовал вопрос.
— За веру в Бога!
— За веру в Бога у нас никого не судят, — стал разъяснять полковник. — Вас лишили свободы за конкретные действия — за нарушение советских законов!
Маховицкий ответил:
— Я согласен с вами, гражданин начальник, что верующих у нас в стране судят за конкретные действия! за веру, за молитвенные собрания, за проповедь Евангелия.
— Где вы работали в Ленинграде?
— На Кировском заводе.
— О, это знаменитый завод с большими революционными традициями, бывший Путиловский. На нем сам Владимир Ильич Ленин много раз выступал! Как же это такой коллектив с большими революционными традициями вас, Маховицкий, не перевоспитал?! — удивляется полковник.
— Кто вы по вероисповеданию? — уточняет полковник, хотя сам отлично знал, что Маховицкий — христианин-баптист.
— Я — христианин евангельско-баптистского вероисповедания.
Полковник обратился к начальнику лагеря:
— Сколько у вас в лагере баптистов?
— Привезли к нам троих. Но сегодня их в лагере больше, человек 10–15. Маховицкий и его братья по вере развернули активную религиозную пропаганду в лагере! Я уже об этом докладывал в Москву, в Министерство. Жду указаний, что с ними делать!
— Маховицкий, почему вы занимаетесь в лагере религиозной пропагандой? Хотите получить новый срок?! Мне сообщили, что вы и ваши сообщники открыто молитесь в жилом бараке и навязываете другим заключенным ваши религиозные взгляды. Если вы не прекратите молиться, то вам не видать амнистии! — заявил московский полковник.
— Мы не можем не молиться, гражданин начальник! В этом наша жизнь! Молитва — это дыхание нашей веры, нашей любви к Богу! За это мы и находимся в лагере: за молитву, за веру! — ответил Маховицкий.
Начальник лагеря:
— Маховицкий, молитва или свобода — выбирайте!
— Мы будем молиться нашему Богу! — ответил Федор Владимирович.
Московский полковник:
— Поймите, Маховицкий, лагерь — это государственное учреждение! По закону церковь в нашей стране отделена от государства. Вы не имеете права молиться в государственном учреждении, даже в жилом бараке!
— Но где же нам молиться?
— В туалете! — цинично рассмеялся полковник.
— Если не прекратите свои молитвы и проповеди, отправим вас в другие, еще более дальние лагеря, где солнца нет по полгода! — добавил один из членов комиссии. — Когда освободитесь, тогда и молитесь себе дома, а пока потерпите до освобождения.
— Мы молились и будем молиться у наших нар в жилом бараке. Вы лишили нас свободы, оторвали от наших жен и детей, привезли нас на Север, в лагерь. Сегодня барак и нары — это наш дом, и здесь мы молимся!
— Отправим вас еще дальше на Север! — пригрозил московский полковник.
— Гражданин начальник! Дальше на Север — нет дороги, там уже Ледовитый океан. Если повезете нас в другой лагерь — то только на юг, где теплее и нет комаров, — спокойно ответил Федор.
— Назначьте его на самые тяжелые работы! — приказал московский полковник.
— Беседа окончена! Можете идти! — сказал Станицкий.
А затем, когда Федор уже выходил из кабинета, полковник крикнул:
— Маховицкий! Подумайте об амнистии! Ваша свобода — в ваших руках. Вас ждут дома жена, дети и даже ваши верующие!
В последующие дни после отъезда московской комиссии начальник лагеря стал вызывать к себе в кабинет тех заключенных, кто особенно часто беседовал с нами о Боге. Станицкий обещал каждому из них скорое освобождение по амнистии, если они прекратят контакты с нами. Но таковых не оказалось. А Федора Владимировича назначили на работу в бригаду по постройке жилых домов в поселке, расположенном рядом с лагерем. Но он не унывал. «Давно соскучился по плотницкой работе!» — весело говорил он нам.
В начале июля один из офицеров лагеря, втайне нам симпатизировавший, сказал Каншауби: «Через два-три дня вас троих отправят из Чепечанки в другие лагеря». Нас это известие очень взволновало: как все это отразится на тех людях в лагере, которые стали приближаться ко Христу? Мы стали молиться Господу: «Оставь хотя бы одного из нас здесь, на Чепечанке, чтобы продолжать нести духовное попечение о приближенных душах!»
Через день дежурный офицер приказал нам троим с вечера сдать все казенные вещи: матрасы, одеяла, простыни, подушки, и приготовиться к этапу. В наш последний вечер мы решили провести тайное молитвенное собрание, пригласив всех заключенных, которые были близки к познанию Бога. Один из наших новых друзей работал в лагерной прачечной. Это было довольно просторное помещение. Нас собралось человек десять, остальных по разным причинам не было.
Братья поручили мне первому прочитать из Евангелия. Я посмотрел на наших новых друзей: как все они стали дороги и близки нам! Бог начал Свою работу в их сердцах, свет Его истины проникал в самые сокровенные тайники их душ, обличая все злое и преступное. Воистину Слово Божие — меч духовный, как написано в Библии: «...слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12).
Господь не только обличает и обнажает греховную суть человеческой души, но и вселяет в душу светлую надежду на выход из гибельного критического состояния, надежду на прощение и воскресение — от мрака нечестия к новой, радостной и чистой жизни в союзе с Богом. Воскресение души — когда сердце, закоренелое в грехах и преступлениях, пропитанное ложью, цинизмом, ненавистью — вдруг открывается для добра, любви и сострадания... И уста, прежде извергавшие неудержимый поток брани, проклятий и злословии, — теперь с радостью кротко произносят святые слова: «Господь! Мой Бог!»
Каждый из нас троих прочитал для собравшихся из Евангелия и сказал короткую проповедь. В первый раз в лагере мы провели такое большое собрание, когда почти все приближенные были вместе. «Нам сегодня объявили, что завтра утром мы трое будем отправлены на этап!» — сказал я в заключение. Наши новые друзья были опечалены и встревожены предстоящей разлукой.
«Мы будем постоянно молиться за всех вас, и верим, что Господь пошлет сюда Своего служителя и вы не останетесь сиротами! Мы оставляем вам это Евангелие и хотим выбрать ответственного за вашу маленькую группу, возможно — будущую лагерную церковь. Мы уже с братьями обсудили и решили тебе, Михаил, передать Евангелие и поручить духовное попечение обо всех, здесь присутствующих. Свидетельство о Христе должно продолжаться в этом таежном лагере. Господь не оставит вас!» — и я передал Евангелие Михаилу, одному из заключенных, с которым я познакомился еще во время этапа из Москвы. В заключение Каншауби помолился, мы простились с каждым участником нашего собрания и по одному осторожно разошлись.
Перед сном в бараке мы снова вместе склонились на колени и долго молились. В ту ночь мы еще спали на своих нарах, но уже без матрасов, подушек и одеял. На следующее утро рано встали, помолились. Незадолго до подъема в барак вбежал наш отрядный: «Баптисты, на этап!»
Отрядный, воспитатель нашего барака, худой высокий офицер лет тридцати в звании лейтенанта, очень не любил нас, верующих. Он вел с нами постоянные дискуссии о вере и о Боге, пытаясь переубедить нас, перевоспитать в духе атеизма и материализма. «Я вам вправлю мозги! Поставлю вас на путь праведный!» — часто говорил нам отрядный в присутствии других заключенных. Но успеха он не имел, а лишь вызвал среди заключенных большой интерес к вопросам нашей веры.
«Баптисты, быстро в столовую, получайте свою пайку и в дорогу!» — прокричал отрядный. Уже в дверях он добавил: «Наконец-то наш лагерь избавится от этих баптистов!»
Когда мы вернулись из столовой, в барак опять вбежал отрядный: «Маховицкий! На свидание с женой! — снова громко прокричал он. — И везет же этим баптистам — подумать только, жена из самого Питера прикатила!»
Заключенный Костя, таксист из Москвы, понимающе улыбается отрядному, который рад избавиться от неподдающихся перевоспитанию баптистов.
— Гражданин начальник, — говорит Костя, — а согласитесь, что сильный профсоюз у баптистов! Из самого Ленинграда прибыла жена Маховицкого! Крепко помогает им баптистский профсоюз — представляете, ехала за две тысячи километров!
— Да еще и с сыном! — уточняет отрядный офицер.
— Да, крепкий у них профсоюз, — еще раз повторил Костя. — Не то, что у нас... — И Костя трагически развел руками.
Неожиданный вызов на свидание глубоко взволновал Федора. Да и мы с Каншауби поражены: этап и вдруг — свидание! Но мы счастливы за нашего брата.
— Давайте, братья, помолимся, поблагодарим Господа за эту неожиданную радость! — говорит Федор.
— «В тесноте Ты давал мне простор!» — произносит Каншауби слова из 4 Псалма.
Мы встали на колени, и Федор в молитве горячо поблагодарил Господа за Его удивительные пути. Начальник отряда терпеливо ждал, пока мы помолимся. «Пусть уж баптисты в последний раз помолятся в моем бараке! Раз они такие твердолобые — никак не могут без молитвы», — так, видимо, думает он. Затем Федор в сопровождении отрядного уходит на вахту на свидание. В бараке кроме нас с Каншауби находятся еще несколько заключенных, все остальные уже вышли из барака и направились на развод к лагерным воротам на вахте.
Каждое утро кроме воскресенья в 7.00 начинается развод на работу. Почти все трудоспособные заключенные отправляются в лес под охраной вооруженных солдат и собак. Начинается развод с громких ударов о кусок рельса, висящего на столбе у лагерных ворот: «Бум! Бум! Бум!» Тяжелый металлический звон проникает во все уголки бараков и других помещений, когда один из охранников раз десять ударяет куском железа по рельсу.
Затем лагерное радио объявляет так громко, что слышит не только зона, но и тайга: «Граждане осужденные! Объявляется развод на работу! Бригадиры, выводите свои бригады!» Нас уже не именуют «заключенными», а только «гражданами осужденными» — это недавнее нововведение. И лагерь официально уже не называется лагерем, а ИТУ — исправительно-трудовым учреждением.
«Развод на работу! Выходи!» — громко кричат охранники-надзиратели, заходя в каждый барак. И вот уже из всех бараков медленно, нехотя поползли к воротам лагеря заключенные с угрюмыми заспанными лицами. Впереди длинный день и изнурительный, подневольный труд... Возвращаются заключенные в 6–7 часов вечера, страшно уставшие и голодные, многие еле передвигают ноги. Наш лагерь — лесозаготовительный: «Стране нужен лес!» В жилой зоне остаются только больные, инвалиды, престарелые, да хозяйственная обслуга — те, кто убирает, ведет ремонтные работы в зоне и готовит пищу в лагерной столовой.
Мы с Каншауби вышли из барака. Тихо, безветренно, из тайги летят тучи комаров — соскучились, видно, за ночь по зековской крови, проголодались... Мимо нас идут заключенные, направляясь на развод, на работу. Они с ожесточением отмахиваются от комаров. Но что их ждет в тайге, на лесоповале — страшно подумать! Комариное царство: десятки, сотни комаров впиваются в открытые части тела, в лицо и руки.
Некоторые заключенные уже знают о нашем этапировании. Приветливо машут руками, прощаются, желают нам скорого освобождения. Кое-кто останавливается, расспрашивает:
— Куда этап? Сколько человек? Куда вас отправляют?
— Не знаем! — отвечаем мы с Каншауби. — А на этап, как будто, только нас троих.
— Во всяком случае вас повезут на юг, где меньше комаров! На Север дороги нет, — уверяют некоторые.
Один из заключенных, с которым мы вроде бы и незнакомы, подошел попрощаться и, пожимая нам руки, улыбается:
— Желаю вам и дальше так же крепко стоять за вашу веру! Начальство испугалось ваших слов в защиту веры. Вы — победили! Держитесь и дальше так!
— А вы?! Какое ваше отношение к Богу? — только и успели мы спросить.
Мимо пробегал один из офицеров. Увидев нас, окруженных заключенными, он беззлобно крикнул: «Баптисты, кончайте пропаганду! Поберегите силы для новых лагерей! Счастливого пути!»
Мы вернулись в барак. Через час Федор возвратился со свидания. Он улыбается, счастливый.
— Что так быстро со свидания? — спрашиваю я.
— Больше не разрешили — этап, — отвечает он. — Приехала Клава, да еще и Миша, сын! Он был очень рад, давно уже меня не видел. Клава привезла передачу, но начальство не разрешило. Вот разрешили только три помидора!
Федор вынимает из кармана куртки и кладет на нары ярко-красные, большие помидоры. Какие же они красивые и ароматные! Мы берем их в руки и нежно гладим: давно не видели свежих овощей! Даже картофель в лагерном супе сушеный. На помидоры с завистью поглядывают и другие заключенные, по тем или другим причинам не вышедшие в этот день на работу. Федор достал из тумбочки спрятанный там маленький ножичек, сделанный из полотна ножовки, и разрезал каждый помидор на несколько частей: получилось 10 долек. Примерно столько же и заключенных в бараке.
«Угощайтесь, ребята! Свежие помидоры, только что с воли!» — весело обратился он ко всем. Помидоры мы положили на развернутую газету, а кто-то из заключенных принес щепотку крупной соли. Мы встали и попросили Божьего благословения на пищу, и каждый взял себе маленькую дольку свежего, удивительно вкусного помидора. В это время прибежал солдат с вахты и крикнул:
— Маховицкий, Винс, Джангетов! На вахту, на этап!
— Прощайте, ребята! — сказали мы всем остальным заключенным и пошли с солдатом на вахту.
На вахте нас завели в комнату обыска, в ней — массивный длинный стол. Трое солдат уже ждут нас. «Кладите вещи на стол! Вынимайте все из карманов!» — раздается команда. «Деньги есть? Ножи, бритвы, наркотики?!» — спрашивают солдаты.
Мы кладем на стол свои мешки с теплой зимней одеждой: телогрейками, ватными брюками, валенками, шерстяными носками и теплыми меховыми рукавицами — без них нельзя зимой на Севере — пропадешь! Вот и приходится хранить их все лето в мешке и возить с собою из лагеря в лагерь. Один из солдат вытряхивает на стол содержимое моего мешка и смотрит на меня:
— Почему не отвечаешь? Деньги есть? Есть что-нибудь запрещенное?!
— Ничего запрещенного у меня нет! — отвечаю я солдату.
— А если найду?! Дам по шее! — Солдат еще очень молод, ему не более девятнадцати лет, но он уже хорошо обучен грубости.
— Ищи! — говорю я спокойно. Другой солдат подсказывает молодому, обыскивающему меня:
— Спроси его о Библии — где он ее прячет?!
— Где твоя Библия?! Давай сюда! — грубит молодой солдат.
— У начальника лагеря, — по-прежнему спокойно отвечаю я.
— Ты что, боговерующий? Людей дурил, пропагандой веры занимался?! Да тебя расстрелять мало!
— Стреляй! — отвечаю спокойно.
Мое спокойствие солдату явно не по душе.
— Ты у меня напросишься! — буквально рычит он на меня. — Выбью из тебя твою веру!
Окончив обыскивать мои зимние вещи, солдат приказывает:
— Снимай одежду! Все снимай, и носки тоже!
Я все снимаю с себя и кладу на стол. Солдат тщательно все осматривает, ощупывает пальцами каждый рубчик. Но не найдя ничего запретного, возвращает мне одежду:
— Забирай! Быстро одевайся!
Когда я был уже почти одет, в комнату обыска зашел начальник лагеря Станицкий. Каншауби и Федор тоже уже оделись после обыска.
— Закончили обыск? — спросил Станицкий у солдат.
— Закончили! Все в порядке, товарищ майор! — Станицкий был в новенькой военной форме с майорскими погонами: ему только что присвоили это звание.
Я обратился к Станицкому:
— Гражданин начальник! Разрешите обратиться к вам!
— Да, слушаю вас, — ответил Станицкий.
— Когда я поступил в лагерь, вы забрали у меня Библию. Где она сейчас? Вы обещали мне ее вернуть при моем освобождении или при этапировании из лагеря.
— Да, обещал отдать, — подтвердил Станицкий. — Она у меня в сейфе! Сейчас верну.
И Станицкий вышел из комнаты обыска. Вскоре он вернулся с Библией в руках.
— Возьмите! — протянул мне Станицкий Библию. — Но только у вас ее снова заберут в новом лагере, —добавил он.
— Спасибо, гражданин начальник, — поблагодарил я Станицкого. — А вы ее читали?
— Читал! Интересная книга, только много непонятного.
— Главное в Библии — это вопрос спасения во Христе Иисусе, — пояснил Каншауби. — Разрешите вам прочитать самое основное из этой Книги.
Каншауби взял Библию у меня из рук, открыл ее и прочитал из Евангелия от Иоанна 3:16,17: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него».
«Бог любит вас, гражданин начальник! Христос умер на кресте и за ваши грехи!» — обратился к Станицкому Федор. Станицкий больше ничего не сказал, продолжая задумчиво смотреть на Библию в руках Каншауби. Потом он так же молча повернулся и вышел из комнаты обыска... Я положил Библию в свой мешок с вещами. Солдаты безмолвно наблюдали за всем происходящим.
После обыска трое солдат вывели нас из лагеря и повели к железной дороге. Когда мы отошли метров на 100 от лагеря, нас неожиданно остановили: из лагеря нас догонял один из офицеров. «Джангетов! Назад, в лагерь — вы остаетесь!» — прокричал офицер. Это было так неожиданно, что не только Каншауби, но и мы с Федором остановились: в чем дело? что происходит?! Офицер подошел к нашей группе и тронул Каншауби за плечо: «Пошли в лагерь!»
Каншауби страшно растерян... Он был уже с нами в пути — и вдруг внезапно такое резкое изменение! Первым пришел в себя Федор: «Каншауби! Господь оставляет тебя в лагере! Ты здесь нужен!» Большего Федор не мог сказать, так как рядом стояли солдаты и офицер. Солдаты стали нас торопить: «Ну, что встали?! Пошли!» Мы обнялись с нашим дорогим Каншауби, и офицер повел его обратно в лагерь, а нас солдаты повели к железной дороге — на этап. «Прощай, Каншауби! Господь да хранит тебя!» — в последний раз крикнул я.
От нашего северного лагеря Чепечанка отходит на юг до головного лагеря Чепец узкоколейная железная дорога, по которой вывозится лес к реке Каме. А дальше, весной, лес идет по Каме сплавом: бревна сталкивают в воду и они плывут по реке до Соликамска или еще дальше на юг, до самой Волги. Дорога узкоколейная, и хотя протяженность ее всего 70 километров, название у нее очень громкое — «Чепечанская железная дорога». В поселке Чепец даже есть крошечный вокзал: небольшая деревянная будка, вмещающая не больше десятка пассажиров, однако при этом над входом в будку красуется вывеска «Вокзал».
Сталин еще в 30-е годы хотел через весь Крайний Север проложить железную дорогу: от Белого моря на западе и до Охотского на востоке, наподобие Транссибирской магистрали, да не успел. Построил только до Воркуты, а дальше — война помешала. Строили эту дорогу миллионы заключенных. Но тайга и болота поглотили ее, и остались только небольшие штрихи от этой грандиозной затеи — вроде 70-километровой узкоколейной «Чепечанской магистрали». Весной, летом и осенью эта железная дорога — единственное средство сообщения с лагерем Чепечанка. Кроме как зимой, таежные автодороги в районе Чепечанки и Чепца для машин совершенно непроходимы из-за многочисленных речек и болот.
И вот нам теперь предстояло путешествие на юг по этой железной дороге. Вагон з/к, ожидавший нас, выглядит как большая звериная клетка, правда, с крышей от дождя. Эта клетка поставлена на узкую железнодорожную платформу, и занимает в длину примерно две третьих платформы — это для нас, заключенных. А одна треть платформы — площадка для конвоя, состоящего из 2–3 солдат. В случае необходимости на ней может поместиться еще и собака. Стены нашего вагона — это только решетки из толстых стальных прутьев — гуляй ветер!
Нас в з/к вагоне пятеро: я, Федор и еще трое больных заключенных, которые направляются в лагерную больницу в Чепец. Один из них лежит прямо на полу вагона и тихо стонет. Двое других сидят на узких скамьях, у обоих переломы рук. Сломанные руки привязаны к каким-то деревяшкам и обмотаны тряпками, о гипсе нет и речи... В составе всего два вагона: наш з/к и пассажирский вагон, именуемый «классным». Впереди — мотовоз. В «классном» вагоне едут Клавдия и Миша.
Перед самой отправкой около нашей «клетки» появляется Станицкий. Он видит всех нас, но спрашивает у конвоя:
— Сколько всего на этап?
— Пять заключенных: трое — в больницу в Чепец, а двое баптистов — дальше!
Станицкий молча смотрит на нас с Федором. Он стоит почти рядом с нами, и только толстые прутья клетки отделяют его от нас. Станицкий как будто хочет что-то нам сказать, но при солдатах охраны воздерживается. Мы смотрим на него через решетку.
— Гражданин начальник, до свидания! Спасибо вам за все доброе, — говорит Федор.
Я также прощаюсь и благодарю Станицкого, но он криво усмехается, как бы возражая против нашей благодарности.
— Какое же добро я вам сделал?! Держу в клетке? — тихо спрашивает он.
— Мы благодарны вам, что вы лично не делали нам зла, не издевались над нашими женами, когда они приезжали на свидания. Большое вам спасибо, гражданин начальник! — горячо говорит Федор.
Лицо Станицкого светлеет:
— Счастливого вам пути и скорого освобождения!
— Мы будем молиться за вас, гражданин начальник, чтобы Господь открыл вам путь спасения, — говорю я на прощание.
Солдаты конвоя заинтересованно прислушиваются к нашей беседе. Станицкий еще несколько минут молча постоял у нашей клетки, а затем медленно пошел к лагерю. Федор сказал о Станицком: «Томится его душа без Бога! Он когда-то в тридцатые годы был большим начальником в Ленинграде и сам лично расстреливал верующих! Мне он сам рассказывал. А за последние месяцы здесь, в лагере, он много слышал о Боге, наблюдал за нашей христианской жизнью, да и Библию тайно читал, когда она хранилась в его сейфе. Он приходил сюда с нами прощаться. Может быть, в нас он видит продолжение веры тех христиан, которых сам когда-то убивал. Дай ему Бог покаяние и спасение!»
А я добавил: «Знаешь, Федор, я уверен, что Бог работает над его душой! Вот и Каншауби неожиданно оставлен в лагере — это не случайно. Господь через Каншауби будет продолжать стучаться в сердце Станицкого».
Содержание
2013-01-19
Георгий Винс
19499